Жажда повторения

Публикуем удивительный рассказ о путешествии в Прагу иркутской писательницы Насти Яровой.

Счастье – это жажда повторения
Милан Кундера

В этот раз пусть будет Прага Кундеры.
«Но ведь ты уже была в Праге?» – с искренним недоумением отреагировала моя приятельница, когда я сообщила ей, куда лечу.
Скажу более того: я была в Праге еще и в нынешнем же году, в январе.
Зачем же я отправляюсь в этот город снова… Ведь можно было выбрать Италию – с ее Римом, который я видела только на картинках. Или Барселону. Или Париж… Да чего там перечислять, когда я нигде толком не была. А без толку – и подавно. Жизнь слишком коротка и не дает нам права на повторы. Тем более, что в Праге я прожила целую январскую неделю.
Право на Прагу. В чем оно для меня?..
Я была в Иерусалиме уже семь раз. Но лишь в свой седьмой приезд ощутила в этом городе что-то такое, какой-то слабый намек на то, чтобы начать говорить: я БЫЛА в Иерусалиме. Дело не только в том, что город раскрывается постепенно – любой город, не только Иерусалим. Дело еще и в том, что и ты раскрываешься внутри города. Как должна на пять пальцев раскрыться шейка матки в родах – и уж тогда можно начинать тужиться и рождать на свет.
И рождаться – точно так же.
Но пока раскрытия нет – тужиться бессмысленно. Таков процесс родов – и ничего тут не попишешь…
Не уверена, что это хорошее сравнение: беременность городом. И даже не в физиологичности процесса дело. Но ведь и город может быть беременным тобой. Особенно, если это женский город. Такой, как Прага.
В январский приезд это была Прага Марины и Майринка… (Все, просто все пронизано этими тончайшими нитями созвучий и параллелей!) Шведская улица, где Марина жила, и Староновая синагога, где до сих пор спит в потаенной комнатке Голем… Два лейтмотива моего знакомства с городом. Две отправные точки. Потому: танки на Вацлавской площади, Альфред Муха, сецессия, Кафка (на другом берегу, с нависающим над ним Пражским градом) – все это прошло пунктиром и конспектом. Марина была главной. И фантастический Голем. Я дышала их воздухом, их Прагой. Но времени было настолько мало, что я даже не поднялась на Петержин. (И тут – до созвучности: Мала страна – на нее времени и было ровно столько…)
Потом, уже после прощания (такого, в котором досвиданная легкость была вложена изначально и совершенно осознанно: никакие монетки во Влтаву не кидались – просто было ясно и без монеток: приеду!), я стала читать Кундеру. Вернее, сначала – кино с растерянными глазами Жюльет Бинош.

Тоска по русским танкам… Именно так: не советским, не российским, а – русским. Именно тоска – от. Так пишет Кундера. Так воспринимают нас чехи. И поток, превращающийся в сонм, превращающийся в сон, превращающийся в…, – мыслей о том, насколько часть отвечает за целое. Несу ли я ответственность за Пражскую весну самим фактом принадлежности… О, да! Сын за отца не отвечает! Но и этот превосходный старый индийский фильм «Бродяга» с краеугольным постулатом: сын вора будет вором!
Эти наши национальные побивания пяткой в грудь, чем грешит, с позволения сказать, интеллигенция: «мне стыдно, что я русский» – и публично измазаться, и повиниться, и замаливать не замаливаемое…
Бабушка моя говорила: русский – лоб узкий.
Может быть, настало время лететь в Прагу, чтобы услышать там в себе ответ на этот вопрос: отвечаю ли я персонально по праву принадлежности к целому за то, что это целое ныне (и присно, и во веки веков) творит? Ведь если можно гордиться, крича: мы победили! Значит, не менее важно по ахматовски повторить: «я была тогда с моим народом, там, где мой народ к несчастью был».
Проблема ли это идентификации или высосанная из пальца пустышка. Как-то мне указали на важное свойство моего характера: усложнять и страдать. Часто на пустом месте. А все почему? А потому, что во мне сложился такой кодекс поведения: некую большую награду (и в том числе, ответ на вопрос и запрос для мироздания) можно получить только после титанических приложенных усилий, через боль и кровь. И вот тогда – да! Просто ничего не дается. Ну, может быть, кому-то, но только не мне. А раз так, раз такая установка во мне действует, то даже когда все идет легко и как по маслу, я начинаю испытывать дискомфорт от нарушения мной же самой установленных правил игры и постепенно свожу задачу к предыдущей: то есть наполняю свою жизнь искусственными трудностями. Чтобы было, что преодолевать! Ведь это будет гарантией того, что награда (ответ) будут получены.
Издержки подсознания… Но ведь предупрежден, значит, вооружен. Потому грех этим предупреждением не воспользоваться. И перестать тащить за собой комплекс русской вины, но и кодекс русской исключительности – не менее.
В топку. На растопку. Для согрева собственных рук в привычный зимний мороз.
В конце концов, есть всего лишь я. И я всего лишь лечу в Прагу.
На сей раз, это будет Прага Милана Кундеры.

 

***
Покончив с «Невыносимой легкостью бытия», я взялась за «Книгу смеха и забвения». В четвертой части есть отличный пассаж про графоманию. Кундера с поразительной точностью описывает мои несформировавшиеся, но такие осязаемые мысли.
Вот для чего надо читать книги! Находить в них свои ответы. Вернее, не совсем так. Тот известный буддийский принцип «когда ученик будет готов – учитель появится» как раз об этом. Когда мысли уже созрели в тебе и эта беременность столь явна, что осталось только произвести на свет, но процесс затягивается… Тут-то и приходит на помощь грамотный акушер: ведь все слова уже сказаны до тебя. (И для тебя!) Просто они в нужный момент – когда ты полностью можешь понять и принять их смысл, – должны попасться тебе на глаза.
Все учителя появлялись в моей жизни на удивление вовремя. Когда я училась журналистике. Когда училась выживанию. Когда училась быть смелой, чтобы позволить себе подняться на следующую ступень. Когда училась себя любить…
Про какую ступень идет речь фразой выше?
Ступень к свету.
А свет он и познается, и приходит в нашу жизнь через любовь.
Не надоело ли тебе быть сильной? Не достаточно ли? Может быть, пора уже побыть слабой, мягкой, нежной и родной?
Для этого я и лечу в Прагу. На сей раз, через Кундеру познавая саму себя. И этот кусок про графоманство – он не просто оправдывает меня. Я уже и без него поняла, что никто и ничто не запретит мне сделать главной своей темой себя саму – что и происходит с завидным постоянством от книги к книге.
Графоманство всего лишь доказывает, что со мной все нормально и благополучно. Потому что я могу писать. Без всякой задней мысли, не скрываясь и не боясь, писать ни для кого и для всех. И испытывать при этом удовольствие, граничащее со счастьем. Потому что каждое слово, которое кирпичиком встает на свое место в здание моего повествования, делает меня увереннее и устойчивее.
Верно. Это может быть колосс на глиняных ногах (привет, Голем) или же вавилонская башня до неба (привет, Борхес), наконец, это может быть настоящая Берлинская стена – между разумом и безумием, между свободой и страхом… Но может быть и стена Храма, с которой взлетают в небо голуби и бежит юркая ящерица, передавая только мне одной закодированный привет. И я бегу по этой стене взглядом вверх и вижу радугу. Ту радугу, с которой все и началось…

 

«Неудержимый рост массовой графомании среди политиков, таксистов, рожениц, любовниц, убийц, воров, проституток, префектов, врачей и пациентов убеждает меня в том, что каждый человек без исключения носит в себе писателя как некую свою возможность, и потому человечество по праву могло бы высыпать на улицы и кричать: мы все писатели!
Ибо каждый человек страдает при мысли, что он исчезнет в равнодушной вселенной неуслышанным и незамеченным, а посему сам хочет вовремя превратиться во вселенную слов.
Но когда однажды (и это будет скоро) во всех людях проснется писатель, настанут времена всеобщей глухоты и непонимания».

Пророчество ли это? Полагаю – да. И мы уже на пороге непонимания, глухоты и слепоты. Когда не видеть дальше своего носа – норма. Не слышать собеседника – правило. Когда мозги загажены, трусливость раба почитается вернейшим средством выживания. Это я не про кого-то абстрактного. Это я про себя. Осознавать это в себе – страшновато и липковато. Но отмыться – как?
Одним способом: улететь отсюда. (Да-да-да! От себя не убежишь, но улететь… В предрождественскую Европу… «Мы то, на что мы смотрим…»)
В Прагу.
Ненадолго. На несколько дней. Чтобы продохнуть. Передохнуть (пока не передохли в тебе все мысли…) Зная, что Прагу стоит разделить с Дрезденом (и сделать это).
Потому что он был двенадцать лет назад – а это хорошая старая добрая цикличность: от Цвингера к Цвингеру, из лета – в зиму, от шорт – к рыжим вельветовым джинсам, которые были куплены как раз в Праге, в январе… Цепляются события, детальки-петельки, вывязывается кружево узора. И все плотнее всеобщая глухота и непонимание. Но иначе невозможно.
Так предсказано.
Так и есть.

***
Бог, известное дело, – в деталях. Отсюда – привычная мозаичность мира. Обнаружилось, что хурма по-чешски «каки». Важная это деталь или пошлая? От важного до пошлого. От пошлого до прошлого. От прошлого до пройденного. Так и идти – как по этапу. Скользить – как по льду. И закончить все традиционной битвой на Чудском озере. Чудь? Ничуть.
Увольте меня от этой ненужной, псевдо-эстетской игры слов, но ведь именно она – привычная, безличная и, как следствие, привычно-обезличенная и выводит из меня серь и муть, что мешают мне быть в самой себе с самой собой настоящей. И хотелось бы сметь – стОящей. Потому что, как бы ни был прав Кундера, – а коль скоро прав, то и смириться в безысходности происходящего, – но мне все же страшно.
Беда, коль сапоги начнет тачать художник…
А вдруг и мне – сапожником быть? А я же – как перфекционистка-проститутка, роженица городов всех мастей и прочие около-кундеровские гибриды, – даю жизнь очередной вселенной слов. И поселенные в ней слова мои, приобретают черты и плотность очередного ватного кома, который способствует делу всеобщей стандартной глухоты.

…Потом, как водится, я шла с Вацлавской на Староместскую. Путем, обратным танковому маршруту образца 68-го года. Что меня поразило в той истории, так это то, что чехи за одну ночь свинтили все указатели улиц – чтобы советским танкам невозможно было ориентироваться в городе.
«Если мудрость не может творить добро, она увеличивает путь зла». Цитата из Искандера не дословная, но смысл тот. Именно этот принцип взяли себе бессильные чехи… В этом была их обреченная сила. Не стыдная, спустя десятилетия.
Пражскую весну я знаю по кино. По глазам Жюльет Бинош. По словам Кундеры.
Интересно, почему Голем тогда не встал и не защитил Прагу? Только ли потому, что его задача была защищать лишь евреев? А может, все дело в том, что есть путь, который нужно пройти? Пройти-прожить-пережить, чтобы, в конце концов, – выжить. Кто не спрятался – я не виноват. Кто не выжил, тому на кого пенять…

 

У Староновой синагоги есть обменный пункт, в котором работают арабы. У них самый выгодный курс. Как найти? Очень просто. Со Староместской площади выйти на Французскую улицу и прямо напротив синагоги – Change. Такая толерантность в действии.

В свой первый вечер в Праге я легла спать в половине седьмого вечера. И проснулась в девять – следующего утра.
Так выходит из меня усталость.
Интересно, а если бы я была в Будапеште или в Вене, или в Париже если бы я была? Я бы точно так же реагировала на возможность абсолютного погружения в город, которая всегда начинается для меня через длинный сон? Длинный сон – как водораздел. Как граница между мной той и мной… Нет, не этой – настоящей.
В путешествии я чувствую себя настоящей.
Может быть, поэтому первые несколько дней по возвращении в Иркутск люди, которые встречают меня неожиданно, говорят: ну ты даешь! Ты совсем НЕ НАША.
Как сказала Галина Антоновна, которой я подарила баночку пражского меда: ты будто туристка иностранная сейчас…
Может, так и есть? Может, я туристка? А может, просто успеваю налиться через глаза и уши тем, на что смотрю и что слышу?

 

***
Что я видела в нынешней Праге? Что я слышала в ней? Какое путешествие было основным, точко-отсчетным, точко-отправным, восклицательно-припечатанным?
Подъем на Петержин.
Обнаруженный мост над жилыми кварталами, по которому я так и не дошла до конца.
Посольство Израиля (как же без Израиля-то?).
Ресторанчик «Матильда».
Семь гномов (а Белоснежку я так и не дождалась…).
Дрезден.
Медовуха из маленьких пластиковых стаканчиков.
Горячий яблочный сидр из бумажных.
Пиво светлое, темное, даже в самый снег – все равно пиво.
И бехеровка – чтобы согреться.
И абсолютное опьянение воздухом и небом ночи, которое именно ночью вдруг становится приятно дружественным – нам, привычным к солнцу, трудно смириться с тем, что его здесь зимой почти не бывает.
Интриги в этих коротких предложениях – в равной степени: нет вовсе, но и более, чем достаточно.
Как и всегда бывает со мной.
Если мне начать описывать свою жизнь – просто и пошагово описывать, что и как со мной происходило и происходит (и надеюсь – будет происходить), читатель отложит эти буквы в сторону, закроет на них глаза и скажет: литературщина, это даже не смешно. Потому что правдой здесь и не пахнет, а только одним сплошным, сверху донизу – вымыслом.
Но что же мне поделать, если все это – так и есть. Если нарочно мне ничего не надо придумывать.
А потому: именно в Праге мне удалось подписать в присутствии консула в посольстве Израиля нужные документы для моего израильского адвоката, который вел дело об аварии, в которую я попала на подъезде к Иерусалиму, куда приехала как раз после Праги в нынешнем январе. Ведь фантастическая цепочка, не так ли?
Впрочем, кому нужны эти подробности? Тем более что в Прагу я ехала все же не за этим. Все верно. Все – да. Всегда нам нужен формальный повод – и он у меня был и еще ого-го какой!! Но все-таки! Разве нужна мне была такая сложная цепочка, чтобы приехать из-за каких-то документов? Скажу так: даже если бы не было документов, я все равно бы поехала.
Потому что мне надо было подняться на Маринин Петержин. И в Дрезден мне тоже надо было. И, наконец, поискать ответы на свои персональные вопросы – а зачем нужны путешествия, как не для этого?!

 

***
Когда ты находишься внутри ситуации и процесса, ты никогда не можешь оценить его. Будет либо попытка оправдания, либо попытка самоуничижения. Варианты: я занимаюсь этим, потому что. Или: я не могу этим не заниматься, потому что. Все. Либо черное. Либо белое. На всякое «стыдно» находится свое «но раз востребовано». Любое поощрение бездарности отзывается стукотней в висках. О времена, о нравы. Нравы – как падшие ангелы. Ангелы – как агнцы на заклание. Хлев, скот, сено-солома, Вифлеемская звезда (шалом, Израиль!) и рождественские вертепы на каждом углу.
Я вглядывалась в них и думала про себя ответ. Не искала – а именно думала о нем, выдумывала его, придумывала. Надумывала, как надышивала паром изо рта, чтобы на холодном стекле пальцем мордочку нарисовать. Палка-палка-огуречик. Был человечек, да весь вышел… Но будет неправдой сказать, что у каждого из многочисленных – деревянных, соломенных, картонных, тряпичных, пластмассовых, – вертепов я стояла в задумчивости, перебирая то «в рождество все немного волхвы…», то «мотылек, от смерти себя сберег, забравшись на сеновал – выжил, зазимовал…»
Не в такой ли сеновал забралась я сейчас, в нынешней Европе? Перезимовать в ней начало зимы, чтобы выжить?
Ох, как часто и небрежно мы бросаемся такими словами. Я бросаюсь такими словами (что мне до других, в самом деле? Другие могут любым бросаться, и не только словами…) Но ведь проблема выживания и выживаемости. Выживание – животно. Выживаемость – когда с жиру. А когда не до жиру, быть бы живу? То-то и оно: когда уже остается полшага до выживания – надо бросать все и ехать туда, где отдохнет твой взгляд.

 

Когда год движется на излет
Когда дел призрачный хоровод
Берет за горло
Все более проворно
И уже не звучит, а хрипит
Души золотая валторна
Значит что-то пора менять
В интернете вкладки перебирать
В голове мысли
Перелистывать,
И думать, и выбирать:
А чего ты хочешь
Неистово?
Чего же ты хочешь так
Чтобы звук превратился в знак
И указал
Путь к началу начал
К истоку твоей души
Что перебирает в ладони гроши
И потом, выходя в астрал
Видеть как зазвучит хорал
И звезды дрожат серебристые.
И фонарь бликует
И через раз
Поворотом профиль или анфас
Мы позируем очередному зеркалу
И плывет над городом
Дым и дух
И клюет по зернышку
Тот петух,
Что зарю нам с тобой
Одну на двоих
Прокукарекает.
И тогда над Прагой
Взойдет звезда
И тогда над Дрезденом
Среди туч
Тот один единственный
Звездный луч
Вдруг прорежет тьму
Тонкой ниткой
Серебриться станет в реке вода
И теплеет светом в руке рука
И на елке радостная звезда
Мне
С улыбкой

 

 

 

И разве может быть что-то лучше, чем предрождественская Европа… Сумрачная, затянутая дымкой, с зябкими белыми лебедями и серыми утками в свинцовой воде, с кристаллами снега, превращающегося в дождь, превращающегося в лед, превращающегося в сахар… Словно засахаренные леденцы – ветки и листья. И медовуха льется и согревает. Поднимаешь голову, ловишь взглядом падающую снежинку – это она течет по твоей щеке, она, а не что-то другое, что может быть от переполнившей тебя Праги. Она вливается в тебя, входит, втекает, протекает через тебя, как Иордан – через Галилейское море, не смешивая свои воды с его водами… Так и Прага – течешь через нее и по ней, но она оставляет тебя самим собой. Не меняет тебя. Но раскрывает. Дает тебе жизни, той жизни, что тебе так не хватало.

 

Иногда в жизни нам не хватает пряничного домика сказки.
Я сидела в небольшой пиццерии, где, конечно, тоже подавали пиво в высоченных кружках. Но я не хотела пива. Только что перейдя Влтаву по Ярушкову мосту – от «танцующего дома» на тот берег, – у самого подножия Петержина я зашла погреться и взяла горячий шоколад. А к нему и – раз уж я в пиццерии! – вегетарианскую пиццу: в ней стручковая фасоль была похожа на гладкие маленькие бревнышки, они вплавились в сыр, и что-то в ней было еще, но я уже не помню, как не помню обычно дополнительных деталей.
Сидела спиной к батарее, пила горячий шоколад – по-детски, из ложечки. Пицца теплела на круглом блюде тут же.
Потом постепенно и попарно стали приходить гномы. Нет, у них не было гетр, колпачков, бород и стандартных мотыг, которыми они выковыривают из гор (Петержин рядом!) свои алмазы. Они все, как один, были одеты в костюмы-тройки, при галстуках и без головных уборов. Обычные офисные молодые люди, с той лишь разницей – какие на них были костюмы. У первого гнома костюм был весь бело-голубой и покрыт классическими «свитерными» оленями. И жилетка такая, и пиджак с брюками, и галстук – все из одного материала. У второго – точно такой же комплект, но леопардовой расцветки. Гномы заказали пиво и суп. Как только они сделали заказ, колокольчик на двери снова тренькнул. И вошли еще два гнома. Теперь в зеленом-хаки и в красном с какими-то всполохами. Они подсели к первым двум и повторили заказ. Когда вошли еще двое – один в костюме цвета мыльных пузырей, второй – в тигрово-оранжевом, я поняла, что должен прийти еще один. А вслед за ним и Белоснежка.
Гномы сидели и говорили между собой по-немецки. Седьмой все не приходил. А потом – пришел. Именно седьмой, в одиночку. Сел во главе стола – самый маленький из всех и самый пухленький. Ему тоже принесли пиво. Гномы сдвинули кружки и засмеялись…
Белоснежку я решила не ждать.
В итоге немного жалею – интересно на нее было бы все-таки посмотреть.
Правда, сейчас я думаю: а может, это я была Белоснежкой, и они приходили ко мне?
Младший сын в школе принимал участие в интеллектуальном марафоне. Вопрос по литературе был такой: назвать аналог гриммовской «Белоснежки» в русской литературе. Я, рассказывал он потом, написал, что это Пушкин, «Сказка о мертвой царевне», а про семерых богатырей забыл добавить – интересно, засчитают мне ответ как правильный?
Вот она, метаморфоза из Белоснежки в Мертвую царевну. Из Западной Европы – в Восточную Сибирь. Метаморфоза зловещая в своей правдивости. Приходят гномы-богатыри: то ли охранять, то ли удерживать… И королевич Елисей странно созвучен с Енисеем, к которому наша Ангара по легенде убежала. Такая у нас, видимо, планида: время от времени убегать, не оглядываясь, да Шаман-камнем по затылку получать – от разъяренной родины.

 

***
На Петержин можно было подняться на фуникулере. Но – петляющий серпантин дорожки, опавшая листва, которую не убирают, как у нас, а укрывают ею корни деревьев… И можно сойти с дорожки прямо в ее прелую упругость, погрузиться в запах осеннего леса… Золота листьев уже нет – предзимье. Но теплая обволакивающая мягкость окружающего мира – а я-то думала, что поднимаясь наверх, застану ветер.
Ветер, ветер на всем божьем свете…
По тому или по иному – здесь в голове взбалтываются строчки знакомых рифм. Когда очей очарованье присутствует, все остальное происходит само собой.

 

С некоторых пор стало более важным описать чувства возникшие, чем внешний антураж. Внешнее описания – в любом путеводителе. А вот что персонально ты именно по этому поводу думаешь… Что ты персонально по этому поводу чувствуешь… Как заламываешь руки – от боли, от искусства ли. Почему словами своими безыскусными пытаешься повторить дорогу мысли из сердца до уст своих. Почему не боишься банального повторения. Почему не страшит тебя последующее покаяние, что опять не сдержала рифмы и с упоением в них переплавила свою неумелость страдания. Если бы я умела переносить и вынашивать, как перекраивать холст и шить из него наволочки, чтобы действительность аккуратно своими цветами раскрашивать. А коли кому-то не нравится – то и пожалуйста. Никому не навязывать буквы свои и, тем более, попытки в них уложить кирпичики памяти, что вот таким безрассудным, а все ж – своеволием, мусорить мир своими слезами, стихами ли. Мусорю мир, замусоливаю, замыливаю взгляд, им пытаюсь вглядеться высоко ли, низко ли. Руки расправлю и выброшу новые перья, и в крик превращусь – полуночной печальницы птицы…
Не было птиц на Петержине, когда я туда поднималась. Но на самой вершине, вдруг – как и положено, – высоким верхним эшелоном небо перечеркнула тяжело летящая ворона. Она летела молча. И тем самым завершала белоснежкин сказочный круг, обращая подъем на холм в очередную мистерию. И тут же на глаза попалась табличка-указатель, на которой по-чешски было написано русски-неблагозвучное «блудище». И пораскинув филологическими извилинами, оказывалось, что речь идет про лабиринт, а тут уж и до Ариадны рукой было подать. До той Ариадны, что Марине «Крысолова» проиллюстрировала. Да так он и не был издан, тот самый Крысолов. Так и ушел он с Петержина со своей флейтой, крысами, детьми. Ушел – и никуда не пришел. Только спустя годы, с обретением бессмертия и Имени… Но это ж любой дурак уже может – к обретенному-то бессмертию руку приложить!
Что же мне делать? Скажи мне! Ответь мне! Вот я стою здесь же на горе, на той великой вообще-то Горе, имени которой Поэма родилась. На той горе, где Терезу расстрелять хотели – «только если вы сами того желаете, а если сами не желаете, тогда мы не станем вас расстреливать, потому что ваше желание должно быть первично, только ваше». И что с того, что всего лишь сон был о том: и о расстреле, и о прелых листьях, и о повязке на глаза… Я тоже не хочу в повязке, я тоже боюсь расстрела, но и проснуться – боюсь не менее. Безответно проснуться из этого сна. Безотчетно. Кафкианскими призраками мой сон наполнен. Уже ими, хотя до Кафки я и в этот раз не добралась, а только до Марины (продолжила) и до Кундеры (начала). Кафка – это потом уж, в следующую Прагу, Бог даст.

 

А Он – даст.
Потому что нет во мне ответа до сих пор, по сию пору, по сю сторону сознания и бытия. То ли мне выводить крыс из города, то ли самой за Крысоловом идти. Крысиного, пожалуй, больше во мне, да и на флейте как-то вряд ли я сумею… Запылилась моя волшебная флейта, охрипла и оглохла. Разве что руки мастера ее к жизни вернуть могут.
Руки и дыхание в унисон. Ведь мелодия – она из дыхания рождается. Из такого дыхания, в котором миры совпадают: воздух автора и воздух исполнителя. И это поразительно: когда ты поднимаешься на Петержин и понимаешь, что дышишь тем же самым воздухом. И не надо мне про загрязнение атмосферы, химический состав, глобальное потепление и озоновые дыры. Смею утверждать, что и воздух в определенных местах – категория философски постоянная. Как тот самый дым отечества, существование которого ни у кого вопросов не вызывает. Так же и воздух значительных мест: Голем, Марина, Кундера – все дышали и замешивали самих себя на одном воздухе. На том же самом, который мне в легкие на вершине холма врывался. Не потому, что ветер там был, а потому что я сама готова была восторгом захлебнуться. Восторгом панорам и личного присутствия здесь.
При этом. Если вы думаете, что я стояла, раскинув руки, и глотала экстатические слезы от чувства сопричастности, то это – ха-ха какие глупости. На самом деле я просто поднялась на холм и спустилась с него, вот и все. Посмеялась над «блудищем» и «разглядной» (догадайтесь сами, что это может быть). Просто все дело в том, что каждое путешествие мы проживаем дважды. Первый раз по факту физическому, второй – по ощущению душевному. Именно его я и записываю сейчас. Потому что запись физического путешествия выглядит так:
«Завтрак. Пешком по Сокольской. Мост над кварталами. С полпути – назад. Вышеград – только с тыла. Музей под открытым небом – металлические скульптуры, рыжие от ржавчины. Спуск вниз, набережная Влтавы. Насыпан снег – дети катаются на горных лыжах. Еда, горячее питье, живая рыба. Глинтвейны. По Ярушкову мосту – в Мала страну. Танцующий дом на одной стороне, на другой – квартал Смихов, где Марина жила.
Пиццерия. Внутри – только китайская семья с двумя детьми. Потом пришли поочередно семь гномов. В промо-костюмах. Глючное зрелище. Из кафе – пешком на Петержин. «Блудище» и смотровая башня. Спуск в Градчаны. Карлов мост. Голем. Староместская площадь – горячий яблочный сидр. «Палладиум» – подарки. Вацлавская площадь – медовуха».

***
Вот, кстати, китайская семья. Она была той маленькой деталью, которая странным образом была нужна. Дети делают любое место существующим, живым, обыденно-настоящим. Они нужны, чтобы понимать, что сказка – с гномами и ожиданием Белоснежки, и последующей недоверчивой догадкой, а вдруг это я, – существует на самом деле. Происходит здесь и сейчас с нами со всеми. Тем более, в Праге под Рождество.
Впрочем, вероятно, неважно (а может, все-таки и важно!), это дополнение. Флер внешней мишуры не добавлял мне эмоций, но и не маскировал этим внешним пражской глубины.
Мне не мешает описывать Прагу присутствие в ней праздника. Но и не помогает. Хотя, пожалуй, горячая медовуха на каждом углу – это все же было то, что надо.

 

***
Дрезден был другим. Его как бы не было. Не было вовсе. Весь город сконцентрировался в собрании старых мастеров внутри Цвингера. Это собрание весь мир знает, как Дрезденскую картинную галерею. В следующий приезд надо бы сходить в зал – где-то недалеко, на берегу Эльбы, – где собрана коллекция современного искусства… И вот тогда знакомство с галереей можно будет считать полным.
Ну, как полным… Нет, конечно. Просто возможность прикоснуться взглядом должна быть периодическая. На сей раз мой период составил двенадцать лет.
Двенадцать лет назад я впервые в жизни видела Сикстинскую мадонну. Что-то, вероятно, еще. Но мадонна, которая была в финале длинной анфилады залов и сразу фокусировала для глаза нужную перспективу, была, конечно, главным событием галереи, ее вершиной и жемчужиной.
На сей раз все было иначе.
Главного не было. А важное – да.
Возвращение в детство. Так это можно было назвать. Не в детство живописи – не эта неумелая метафора имеется в виду, но в собственное, в котором был журнал «Огонек», а в нем – срединные развороты, заполненные картинами великих (под обрез, что делало их просто полноценными репродукциями: вынь страницы, вставь в раму – и пожалуйста!). Страницы я прилежно вынимала, хранила в папках и время от времени разглядывала, как сокровища. Рембранд, Веласкес, Рафаэль, Джотто, Тициан, Вермеер… Когда ты потом ВДРУГ видишь их «живьем», и узнаешь не без пристрастия, и поражаешься при том, что, оказывается, большинство из них написаны на дереве, а вовсе не на холсте… А именно эта искусствоведческая безграмотность примиряет тебя с собственным дилетантством: как же так? (думаешь ты про себя) ведь надо бы восторгаться красками, позами, взглядами, гением и талантом мастера (ну, как бы, ведь мы культурные люди с багажом!), а вместо этого – ты стоишь столбом и вспоминаешь старые огоньковские репродукции…
Именно! Так и – точка. Таков мой Дрезден оказался, спустя годы первого знакомства с ним и спустя десятилетия знакомства с тем, что сегодня имеет статус шедевров изобразительного искусства. И то, что галерея перестала делать ставку на Рафаэля (убрали «Сикстинскую мадонну» с того трона, на котором она долгое время находилась – теперь она просто и сразу – в первом зале, в затемнении, среди других картин, которые в равном ряду с ней. Да ведь она и есть – среди равных), видится верным. Хотя сквозной анфилады залов немного жаль…

 

Мой любимый жанр – «сочинение по картине». Мне почему-то кажется, что это должно быть интересно: что именно чувствует человек, когда стоит рядом с картиной и смотрит на нее. Какие мысли рождаются и проносятся в его голове. Но только не из серии: а что именно читает вермееровская девушка у открытого окна? Это как раз меньше всего интересно. В отличие от того, какие ассоциации, цепочки, какие внутренние клубки начинают распутываться или, наоборот, запутываться, в твоей персональной голове. Какие лабиринты собственного подсознания вдруг впускают нас в себя, какие минотавры нас ждут в итоге, который, в то же время, – далеко не финал. Что за параллели мы можем провести от одного единственного щелчка, искры, вспышки, которые и запускают этот мгновенный и сложный механизм думания. Пожалуй, его можно назвать творческой сопричастностью. А ведь ты всего лишь стоишь, смотришь на картину, а там – девушка читает письмо у открытого окна. Тебе может быть ведом или неведом символизм, ты можешь знать или не знать об особенностях фламандской живописи. Это не имеет значения. Есть мгновенное включение или нет – вот критерий подлинности. И твоего нахождения здесь и сейчас, рядом с тем, что за века вошло в категорию шедевров.
… В последнем зале я села на диванчик, закрыла глаза и заснула. Правда. Мне было много. Я была здесь что-то около трех часов, и картины, с которыми я общалась, выпили меня. Теперь меня можно было наливать заново – самым чистым, свежим и настоящим.
Это и есть – обновление через искусство. Собственно, ради этого я ехала в Дрезден.

 

***
На обратном пути в Прагу в автобусе, который ехал через ночь, включили кино. Комедию «Один+один». Парализованный аристократ нанимает себе в сиделки чернокожего парня, с темным прошлым. И дальше – примитивная комедия положений. Конечно, в конце добро побеждает, и все счастливы.
Это было то, что надо. Хотя я смотрела на экран через раз и слушала вполуха. Вглядывалась в огни за окном – городишки и деревеньки, сначала саксонские, потом – чешские. Но кино было очень правильным. Потому что такова наша жизнь. В ней на равных (и я подчеркиваю это) существует величие и пошлость, вечное и сиюминутное, бесценное и дешевка. И никогда не знаешь, что именно подтолкнет тебя к нужному шагу: сделаешь ли ты его от восторга или от противного. Пойдешь за солнце следом или за своей собственной тенью. Откуда тебе знать, как сложатся обстоятельства твоей жизни?
Если бы мне кто-нибудь еще пару лет назад сказал: предрождественскую неделю 2014-го ты проведешь в Праге, – разве я поверила бы ему? А если бы он сказал: ты поедешь туда, потому что чудом останешься жива за год до этого, попав в аварию на Святой Земле, и чтобы получить компенсацию за нее, тебя жизнь забросит в Европу… Я бы покрутила пальцем у виска – потому что слишком фантастическая комбинация, слишком надуманная и гротескная. А нельзя без аварии, например?.. Нельзя, потому что наша жизнь из этого и состоит – из великого и низкого, одно цепляется за другое, и никогда не знаешь, что к чему и куда приведет.
Потому, если мне сейчас кто-нибудь скажет, что через пару лет зимой я окажусь в Америке, я отвечу с осторожной улыбкой – «лама ло?», что в переводе на французский означает «пуркуа па?». Осторожность здесь не помешает, потому что сложно даже предположить, какие именно события могут меня туда забросить.
Мы не верим в чудеса. И правильно делаем. Мы не верим в везучесть – и это тоже правильно. Потому что везет тому, кто везет. Я всегда говорила об этом своим сыновьям и верю в эту формулу до сих пор. С тобой никогда ничего не случится, если ты не будешь делать никаких шагов, не будешь отвечать на вызовы, а вместо «алло, здравствуйте» — просто отключишь телефон.
Я чувствую, что теряю нужную интонацию. Потому что я пишу не мотивационный текст – как сейчас модно. Но и не путевые заметки о своем путешествии в Прагу – что сейчас не менее популярно. Я всего лишь в очередной раз рассказываю про то, что чудес не бывает, но с нами обязательно случается то, чего мы сильно хотим. Сильно хотеть – по- честному хотеть, всем своим существом, максимально и с полной отдачей, – вообще-то не так просто, а временами даже страшновато. Потому что ты многое ставишь на карту. И не всегда эта карта – географическая. Иногда ты должен быть готов сыграть в «пан или пропал». И при том понимать, что у «пропал» ровно столько же шансов.
Но если ты не сыграешь, то «паном» тебе точно не быть.
Вот и все.

 

 

***
Еще в этой Праге было маленькое приключение. Вполне рукотворное, но не менее приятное. А может, даже более. Ведь мы обычно любим сами придумывать правила игры, а не идти на поводу у событий.
Все-таки «в Рождество все немного волхвы…»
Я улетала из Праги и знала, что спустя три дня по этим улицам будет ходить мой старший сын. Когда ты уже взрослый дядька, здорово взять и придумать встретить свой двадцать третий день рождения в рождественской Европе.
Потому, сидя в небольшом ресторанчике в Мала стране, спустившись из Пражского града, откуда был потрясающий вид не только на Влтаву, медленно текущую внизу, но и на величественный Петержин (и я так на них и смотрела: то на реку, то на холм; вниз – вверх…), я писала сыну и его девушке небольшую записку. Потом вложила внутрь несколько крон и запаковала в целлофан (на случай дождя и мокрого снега). На записке было написано: «Семену и Даше из Иркутска». А на обороте – «Если вы не Семен и Даша из Иркутска, оставьте, пожалуйста, эту записку для них. Спасибо!».
Спрятать предполагалось на Карловом мосту – а где же еще?
На самом мосту было, как обычно: не протолкнуться. Дама с шарманкой приветливо мне улыбнулась – как старой знакомой: я была почти уверена в тот момент, что она вспомнила меня! Вспомнила мой январский приезд в Прагу, когда я, как завороженная, впервые в жизни слушала шарманку…
Я спустилась под мост. Туда, где влюбленные со всего мира крепят на кованые перила замки и замочки, а ключ, само собой, бросают в воду. (Вообще-то чудовищная по своему смыслу традиция). Ведь если мы кого-то любим, наши ладони должны быть раскрыты, и уж никаких замков и цепей на них точно не должно быть… Потом спустилась по ступенькам к самой воде и в щель между стеной и лестницей примостила сверточек с запиской. После чего сфотографировала место – и отправила фотографию сыну.
Уже в Иркутске я получила письмо от Даши, что они – нашли!
… На вложенные в записку деньги, как я и предложила им, они выпили медовухи в самом сердце старого города.
Они пили – а я пьянела. Чего тут еще скажешь…

 

***
Как бы я ответила на вопрос: что ты делала в Праге в начале зимы и в конце года? Наверное, я рассказала бы про Петержин и Дрезден. Про шарики-фонарики и прочую иллюминацию, про трдельники с медовухой, про то, как опьянела от пива и, если бы не дождь со снегом, долго бы приходила в себя. Про Макдональдс с бесплатным интернетом, где я просиживала по паре часов чуть не ежедневно, потому что мою работу никто не отменял, и как бы я ни хотела устроить себе полноценную паузу, я все же не могла себе это позволить. Про глубокую и полную тишину гостиничного номера, окна которого выходили на закрытый двор-колодец. И лишь изредка с улицы доносился звук полицейской сирены – рядом с отелем располагалось какое-то полицейское управление. Про Вацлавскую площадь, на которой я слушала уличных музыкантов и бросала им монетки. Про то, как искала, да так и не нашла небольшой ресторанчик «Рильке», спрятавшийся в хитросплетении улочек недалеко от Староместской площади – мне хотелось найти своего Северянина, которого я цитировала в книге отзывов… Но значит – в другой раз.
Про Кундеру, с которого все началось.
В «легкости…» Томаш раз за разом повторяет немецкую поговорку: «Einmal ist keinmal». Она означает: единожды – всё равно, что никогда.
Поэтому мне так важно приезжать в город, в страну, в мир – повторно. Еще и еще. Раз за разом. Закреплять себя в месте и место в себе. карта онлайн Потому что только так можно получить доказательство того, что ты прожил эту жизнь.
Прожил ее с той же легкостью, что самолет, отрывающийся от земли. Чтобы, поднимаясь над облаками, лететь и видеть вечное солнце, нести в себе вермееровскую тайну письма и рембрандтовскую улыбку Саскии, вкус горячего меда на губах, звук шарманки и глухой глиняный вздох спящего Голема.
Пока есть такие повторения – мы счастливы.
Пока есть к ним жажда – мы живы.

 

Есть час на те слова.
Из слуховых глушизн
Высокие права
Выстукивает жизнь.

Быть может — от плеча,
Протиснутого лбом.
Быть может — от луча,
Невидимого днём.

В напрасную струну
Прах — взмах на простыню.
Дань страху своему
И праху своему.

Жарких самоуправств
Час — и тишайших просьб.
Час безземельных братств.
Час мировых сиротств.

1922

Марина Цветаева

Декабрь, 2014
Прага-Дрезден-Иркутск